Н. Елисеев - Николай II без ретуши

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

Не получая три дня никакого ответа на поданное прошение, папа́ считал себя в отставке, как на четвертый день он был вызван в Гатчину вдовствующей императрицей. (…) Входя в кабинет императрицы Марии Федоровны, папа́ в дверях встретил Государя, лицо которого было заплакано и который, не здороваясь с моим отцом, быстро прошел мимо него, утирая слезы платком. Императрица встретила папа́ исключительно тепло и ласково и сразу начала с того, что стала убедительно просить его остаться на своем посту. Она рассказала моему отцу о разговоре, который у нее только что был с Государем. «Я передала моему сыну, – говорила она, – глубокое мое убеждение в том, что Вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь». Государь, находящийся, по ее словам, под влиянием императрицы Александры Федоровны, долго колебался, но теперь согласился с ее доводами. «Я верю, что убедила его», – кончила императрица свои слова.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

После мартовского кризиса Столыпин, по показанию Коковцова, стал «неузнаваем». Он «как-то замкнулся в себе». «Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и он сам, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроены враждебно». Коковцову он заявил, что «все происшедшее (…) его совершенно расстроило: он потерял сон, нервы его натянуты, и всякая мелочь его раздражает и волнует. Он чувствует, что ему нужен продолжительный и абсолютный отдых, которым для него лучше воспользоваться в его любимой ковенской деревне». Он получил согласие государя передать все дела по Совету министров Коковцову и только просил последнего непременно поехать в Киев, где готовилось открытие памятника Александру II. (…)

Приехав в Киев 28 августа ‹1911 г.›, Коковцов застал Столыпина в мрачном настроении, выразившемся в его фразе: «Мы с Вами здесь совершенно лишние люди». Действительно, при составлении программы празднеств их обоих настолько игнорировали, что для них не было приготовлено даже средств передвижения. На следующий день Столыпин распорядился, чтобы экипаж Коковцова всегда следовал за его экипажем, а 31‑го он предложил Коковцову сесть в его закрытый экипаж – и мотивировал это тем, что «его пугают каким-то готовящимся покушением на него» и он «должен подчиниться этому требованию». (…) Нельзя не сопоставить с этим каких-то более ранних «предчувствий» Столыпина, что он падет от руки охранника. Так разъезжали по городу оба министра два дня – и вместе приехали вечером 1 сентября на парадный спектакль в городском театре. Коковцов сидел в одном конце кресел первого ряда, а Столыпин в другом – «у самой царской ложи». Во втором антракте Коковцов подошел к Столыпину проститься, так как уезжал в Петербург, и выслушал просьбу Столыпина взять его с собой: «Мне здесь очень тяжело ничего не делать». Антракт еще не кончился и царская ложа была еще пуста, когда не успевший выйти из зала Коковцов услышал два глухих выстрела. Убийца, «еврей» Богров, полуреволюционер, полуохранник, свободно прошел к Столыпину, стоявшему у балюстрады оркестра, и так же свободно выстрелил в упор. Поднялась суматоха; Столыпин, обратясь к царской ложе, с горькой улыбкой на лице осенил ее широким жестом креста и начал опускаться в кресло.

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

…толпа ринулась на пытавшегося ускользнуть убийцу, и бывшие в зале и прибежавшие из фойе схватили его и пытались растерзать. Офицеры бежали с саблями наголо, и возбуждение было таково, что его разорвали бы на куски, если бы не спасла его полиция. В это время папа́ понесли на кресле к выходу. Возмущение и возбуждение были неописуемые, а когда взвился занавес и со сцены послышались торжественные аккорды «Боже, царя храни», не оставалось во всей зале ни одного человека с сухими глазами. Государь, прослушав гимн, уехал из театра. Моего отца доставили тем временем в лечебницу Маковского, и туда толпами стали прибывать интересующиеся состоянием его здоровья. (…) Государь не верил серьезности положения. Его уверил доктор Боткин в противном, почему Государь и продолжал программу торжеств. 5 сентября вечером началась агония. После несвязных, бредовых слов папа́ вдруг ясно сказал: «Зажгите электричество!» Через несколько минут его не стало. (…) Государь вернулся из Чернигова в Киев 6 сентября рано утром и прямо с парохода поехал в больницу. Он преклонил колена перед телом своего верного слуги, долго молился, и присутствующие слыхали, как он много раз повторил слово: «Прости».

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

5 октября в Ливадии, в день именин наследника, Александра Федоровна имела с Коковцовым специальный часовой разговор, раскрывавший ее карты и «буквально записанный» ее собеседником. Разговор этот начался с повторения слов Государя: «Мы надеемся, что Вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчиненного их воле». Коковцов попытался ответить, что он всегда был вне партий и в этом усматривает слабость своего положения, которое «гораздо труднее» положения Столыпина в смысле работы с законодательными учреждениями. Он или не понимал, или не хотел понимать, что мысль императрицы шла совсем в противоположную сторону. И она стала еще откровеннее: «Я вижу, что Вы все делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком большое значение его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал Ваш предшественник. Оставайтесь самим собой, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя – Бог Вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это для блага России».

Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan, der Mohr kann gehen. («Мавр сделал свое дело, мавр может идти».) 19 октября на докладе Коковцова царь смущенно сказал, что, желая «добрым делом» ознаменовать выздоровление наследника, он решил прекратить дело по обвинению Курлова, Кулябки, Веригина, Спиридовича – киевских охранников – в «небрежности» их поведения в день убийства Столыпина. Коковцов взволновался, стал доказывать царю, что Россия «никогда не помирится с безнаказанностью виновников этого преступления и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал Государя…» Царь остался при своем. В вечер 1 сентября он лично опасности не подвергался. Вступив в отправление должности, Коковцов скоро сам очутился перед испытанием, которое должно было приоткрыть для него, откуда идут нити этой высокой политики. Он подвергся испытанию – на Распутина.